Создавая инфраструктуры будущего

It is after the end of the world. Don’t you know that yet

Трек группы Sun Ra “It’s after the end of the world” несомненно подходит туманному московскому утру. Повторяющиеся крики — It’s after the end of the world. Don’t you know that yet? — будто резонируют с низким серым небом, которое навевает мысли о невозможности будущего на фоне бесконечного цикла воспроизводства одного и того же, названного Марком Фишером «статичной катастрофой неолиберализма». Когда я проснулась, солнце уже село (хотя, может быть, оно даже не вставало).

Сильный туман, преследовавший меня в течение дня, напомнил о знакомстве с работой Фишера, в которой он рассуждает о состоянии мира «после конца света». Пытаясь оправиться после болезненного разрыва, пару лет назад я купила книгу, озаглавленную «Катастрофа», в которой наткнулась на эссе Фишера. Уже тогда казалось, что глобальной катастрофы, которая уничтожит мир, не случится. Скорее, было ощущение, что мы застрянем в падении, лишенные чувств и движения, но все еще способные видеть и дышать. Я обожглась горячим кофе — и тут же вернулась в реальность из своих романтических воспоминаний. Вспомнила, что встречала похожие размышления в другом контексте: Мадина Тлостанова описывает относительно недавний неореакционный поворот в российской политике как процесс отмены будущего: «нам предлагают довольствоваться символической победой над воображаемыми врагами, уверовать в духовное и религиозное превосходство, подкрепляя его агрессивным мессианским рвением, ничего не предлагая взамен в реальности».

Этот мир закончился во всех смыслах этого слова. Однако это не значит, что в нем не осталось места утопическим проектам или поиску альтернативного будущего. Наоборот: современное состояние мира взывает нас к поиску его новых сценариев. Я заново включаю альбом It is after the end of the world, высокий голос раз за разом повторяет Dreamworld, strange world, a world, a world. На мгновение я теряюсь в этом звуке, пытаясь следовать ускоряющемуся заклинанию. В какой-то момент выкрики наполняются надеждой на альтернативное будущее, нежели безнадежным настроением. В то время как надежды и мечты группы о нем устремлены куда-то вовне (We travel space ways), мне кажется, что Земля — единственное доступное нам место, где возможно построить новую реальность.

Как обеспечить альтернативное будущее?

На мое понимание путей построения альтернативного будущего сильно повлиял «Манифест ксенофеминизма», который известен по фразе «ксенофеминизм — это рационализм». Этот текст призывает по-новому посмотреть на рационализм — как на инструмент, позволяющий достигнуть неестественной свободы. Тем не менее, в манифесте не хватает уточнения, с какой стороны мы должны подойти к рациональности. Я предлагаю рассматривать рациональность как инфраструктуру, позволяющую выстраивать альтернативные сценарии будущего. В критических исследованиях инфраструктуры можно найти полезные наблюдения о том, как рациональность воплощается в коллективно конструируемых средах. Исследователь инфраструктур Пол Н. Эдвардс описывает отношения между ними и современностью следующим образом: «Создание инфраструктур оказалось решающим фактором в формировании модерности во всех смыслах. В то же время идеологии и дискурсы модернизма помогли определить назначение, цели и характеристики подобных инфраструктур». В похожем ключе рассуждает Адольф Грюнбаум в эссе Free Will and the Laws of Human Behavior («Свободная воля и законы человеческого поведения»), говоря, что рациональность, стоящая за пенитенциарной системой, на самом деле поддерживает существующие иерархии и не позволяет людям занять в них определенное положение. Рациональность как часть проекта модерности критиковали со всех сторон. Однако она, подобно инфраструктуре, может лежать в основе действий имперского государства, а может — в основе движения сопротивления, как замечает Дебора Коэн, феминистская исследовательница логистики. Она определяет инфраструктуру как «совместно построенные системы, которые конструируют и поддерживают человеческую жизнь», и также замечает, что при исследовании инфраструктур мы должны учитывать «феминистские исследования социального воспроизводства и вместе с тем гендер и расу тех, участвует в таком производстве или трансформации социального порядка». В более позднем разговоре с Никколо Куппини она развивает эту мысль на примере военной логистики, говоря о том, что ни одна армия не сможет и шагу ступить без тех людей, которые следят за чистотой солдатской одежды. Так, будущие сражения будут зависеть от тех, кто отправляет вещи в стиральные машинки, а потом принимается пылесосить. Такие системы инфраструктурного труда никогда не ограничиваются одним человеком.

И все же Дебора Коэн в основном рассматривает связь между инфраструктурой и социальным воспроизводством сквозь призму военных действий. Учитывая пористость границ между военным положением и мирным временем, я собираюсь подойти к анализу инфраструктуры через понятие гостеприимства Ирины Аристарховой. Она отмечает, что «акты гостеприимства остаются не замеченными или даже отрицаются, поскольку оказывается тяжело представить, как не регистрируемое эмпирически «феминное измерение» может готовить еду, стирать вещи или застилать кровати». Ее внимание к конкретным проявлениям гостеприимства отражает рассуждения Деборы Коэн о том, как военные инфраструктуры социального воспроизводства определяют будущие сражения. В понимании Коэн инфраструктуры и социальное воспроизводство тесно связаны друг с другом. Этой же логики придерживается Аристархова, осмысляя беременность как труд по производству благоприятной среды для ребенка — и в случае «естественного», и в случае «искусственного» деторождения. Она также подчеркивает, что ее не следует рассматривать как единение с плодом или сугубо человеческую практику: в обоих случаях задействован труд медсестер, помощниц при беременности, кормилиц, делящихся грудным молоком с чужими детьми, но также и человеческо-машинные альянсы между роженицами, медсестрами и медицинскими технологиями.

В своих рассуждениях я обратила внимание на материальный аспект, но не учла дискурсивный. Советский психолог Лев Выготский изучал сознание с позиций двух этих аспектов, учитывая роль материального и дискурсивного окружения (общества) при взрослении детей. Согласно его теории, детское самосознание формируется в процессе игры, а не в процессе усвоения предписанных правил.

Мышление представляется мне процессом создания инфраструктуры. Конечно, ее выстраивают люди, но с ними в союз иногда вступают нечеловеческие тела. Любой мыслительный процесс предполагает свою версию будущего. Такие альтернативные сценарии, конечно, зависят от окружающих их материальных систем, но в то же время и от различных взаимодействий, поддерживающих существование этих систем.

Чтобы объяснить мой подход к анализу материальной среды, которая создает альтернативные сценарии будущего, я обращусь к советскому кинетическому искусству. Я не собираюсь объяснять его позицию в системе советского искусства в момент его появления в 1960-е. Вместо этого я попробую создать временную петлю и рассмотреть ту рациональность, которая стояла за их практикой, а вместе с ней и то будущее, которое они стремились произвести.

Движение

«Движение» — одна из ключевых групп русского кинетизма. Она была основана приблизительно 60 студентами Московского архитектурного института в 1962 году. В свою очередь они тоже совершили прыжок во времени — в эпоху забытого советского авангарда 1920-х годов. Историк искусства Александра Новоженова определила различие художественных экспериментов 1920-х и 1960-х годов, обратив внимание на отношение художников к абстракции (например, сравнивая авангардистские конструкции Карла Иогансона и группы «Движение»). Она отмечает, что поворот первого к самонапряженным конструкциям — это «кульминационный момент отношений Иогансона с абстрактной формой, предшествующий переходу к работе чисто организационной… Его объекты буквально держат сами себя, их устройство является фундаментальным условием их существования». В то же время объекты группы «Движение» воплощали идеи научного прогресса. И все же критики, пишущие о кинетическом искусстве, редко объясняют, что они понимают под научным прогрессом, который репрезентируют художники.

Для Новоженовой работа «Атом» Вячеслава Колейчука (одного из членов «Движения») и группы «Мир» (1967) становится ключом к пониманию отношения кинетистов к абстракции. Она представляла собой монумент перед зданием Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. По замыслу художников, эта работа должна была олицетворять собой мирный атом, символ советской модерности. Рациональность, которая структурировала это понимание модерности, была проанализирована Анибалом Кахино. Он описывает государство как иерархический, построенный на биологических началах организм, в котором часть граждан является мозгом, а другая — руками. Предпочтение в этой системе отдается мозгу — советскому правительству или европейским формам колониализма, — который диктует, что делать рукам. Любые другие формы мышления, в которых нет противопоставления субъекта и объекта, объявлялись «варварскими» европейским и советским типами колониализма. Такой тип рациональности нашел свое отражение в том, как русское и советское правительства относились к представителям коренных народов. Политика русификации привела к тому, что на территории России остался только один народ — русский. Считалось, что другие национальности и языки не имеет смысла сохранять. Коренные народы воплощали фигуру Калибана, а значит не считались достойными заботы. В этом смысле работа Колейчука повторяла контуры будущего советского государства, в котором были невозможны альтернативные сценарии, а представители малых народностей были бы уничтожены. Далее я хочу критически осмыслить, как научный прогресс был отражен в работе Вячеслава Колейчука, чтобы описать возникновение динамического пространства, которое мы встречаем и в других работах русских кинетистов.

Модель атома, выполненная Колейчуком, репрезентовала не статичное единство, доступное нашему восприятию, но динамический объект, движущийся в разных направлениях. Другие работы «Движения» следуют тем же принципам. Например, историк искусства Екатерина Андреева цитирует одно из писем Льва Нусберга (основателя группы): «Хочется работать с электромагнитными полями, с пульсирующими плазменными сгустками в пространстве, с движением газов и жидкостей, с зеркальными и оптическими эффектами, с изменением температур и различными запахами; и, конечно, с музыкой».

Динамические явления, интересующие Нусберга в художественной практике, требуют занятия динамической позиции для того, чтобы быть воспринятыми.

Инсталляции с зеркалами (1970–1980) Франциско Инфанте-Арана и Нонны Горюновой схожим образом конструировали динамические пространства. В их работах объекты, сделанные из зеркал, помещались в леса и поля. Это вторжение в пейзаж подразумевает, что зрительница не отражается в зеркале и не может никак повлиять на взаимодействие между элементами ландшафта и работой. Человек становится слепым пятном в цепи этих взаимодействий. В этом смысле пространство лишено всех особенностей и естественного пасторального пейзажа, и искусственного. Таким образом, эти работы подвергают сомнению все возможные предрассудки о сущности природы, сбивая с толку человеческое восприятие. Вместо рациональности эти работы создают дезориентирующее нас пространство, из которого могла бы разворачиваться рациональность.

Похожие процессы возникают в работе Льва Нусберга «План кинетической детской площадки» (1969). Она состоит из разноцветных форм, в которых сложно узнать что-либо. Скорее они напоминают застывшие объекты, двигавшиеся в разных направлениях. Можно предположить, что основной задачей Нусберга было создание комфортной среды для игр детей. И хотя эти формы не похожи на объекты реального мира, их нельзя назвать абстрактными; в этом соединении цветовых форм воплощаются идеи художника о том, как работает социальное воспроизводство. Согласно Нусбергу, это бесконечный разнонаправленный процесс.

Это внимание к процессам не предполагает линейного сценария будущего, однако оно указывает на пространство, где могла появиться рациональность. Оно не предлагает одну-единственную, раз и навсегда заданную модель будущего, но интенсифицирует чувство потерянности и дезориентации.

Дезориентацию нельзя считать нейтральным состоянием, ведь оно знакомо всем, кого коснулось колониальное насилие. Например, Эдуард Глиссан использует понятие бездны, описывая столкновение с неизвестным как результат воздействия насилия. И хотя он считает его единственным возможным универсальным состоянием, отправной точкой для его размышлений становятся опыт и последствия рабства. Советские кинетисты не исследуют опыт постколониальной дезориентации, состояния, создаваемые их работами, воспроизводят опыт людей, переживших колониальное насилие, например, депортированных или вытесненных советским колониализмом. Работы советских кинетистов воспроизводят это состояние, требующее от зрителей усилий при воображении иных вариантов будущего, несмотря на то, что это состояние пробуждает в них также чувство потерянности. Позиция зрительницы в этом случае лишь подчеркивает материальность моделей альтернативного будущего, так как именно среда заставляет зрительницу испытывать потерянность.

Труд, определяющий модели будущего

Одного конструирования пространств для рациональности недостаточно. Тем не менее, работы кинетистов позволяют почти тактильно почувствовать процесс мышления. Плетеная работа Марилу Шульц кажется на первый взгляд абстрактной. Однако у нее столь же определенное фигуративное значение, как и у модели атома Колейчука. Работа отсылает нас к структуре микрочипа и переносит зрителей в иное время и пространство. В этот раз они попадают в 1970-е годы в Соединенные Штаты Америки — а если точнее, на один из заводов. Сидящие в длинном ряду женщины, собирающие что-то под микроскопами. Женщины народа Навахо собирают микрочипы, которые будут использованы для создания материальной инфраструктуры будущего из фантазий обитателей Силиконовой долины, наполненного киборгами и глобальным переходом в цифровое пространство. В своем исследовании, посвященном производству микрочипов женщинами Навахо, Лиза Накамура подчеркивает, что им было сложнее объединиться профсоюзы, а их труд оплачивался ниже, если сравнивать с аналогичной работой белых мужчин. Она также пишет: «Киберфеминистская теория, особенно в известном “Манифест киборгов”, связывает родственными, историческими связями плетение, программирование и женский труд. Бизнес-дискурс Силиконовой долины располагает целым архивом материалов, который репрезентирует женщин национальности Навахо в качестве “природных” киборгов. Даже более того — так сама природа проявляет себя, используя кремний как медиум».

Только появлявшееся, казавшееся нечеловеческим мышление компьютеров было обеспечено трудом женщин-представительниц коренных народов. В то время как их тела воспринимались как «частично-человеческие». Франко «Бифо» Берарди следующим образом описывает этим модели будущего: «Принятие решений и выбор возможных сценариев будущего из нескольких вариантов все меньше и меньше зависит от человеческого участия. Мы можем назвать это парадоксом принятия решений: в то время как поток информации все ускоряется и усложняется, времени на анализ значимой информации остается все меньше. <…> Именно поэтому выполнение задач доверяется автоматическим алгоритмам, которые люди не могут изменить или игнорировать».

Описание Берарди мира технобудущего предполагает, что оно будет произведено нечеловеческой рациональностью; однако временные петли, которые заложены в работу Марилу Шульц, создают иную историю техноутопии. Эта работа указывает на материальность тел работниц, которые обуславливают будущее. Мыслительный процесс заложен не в машины, но в уставшие руки тех, кто их производит.

Заключение

Я проспала весь день во время последнего приступа мигрени. Во сне, граничащем с галлюцинацией, я увидела, как мой ноутбук распадается на части: материнскую плату, жесткий диск, клавиши, кулер, экран: они зависли над столом. Каждая часть ноутбука стала порталом в место своего создания. Я прикоснулась к материнской плате и обнаружила, что движусь по конвейеру, пока меня кто-то собирает. Я увидела не руки, но целую линию работниц, преимущественно темнокожих женщин. Внезапно во сне произошел странный сбой. Я превратилась в совершенно иную субстанцию. Не могу понять, что же я представляла собой в тот момент: помню лишь, что я хорошо пахла и была, наверное, очень вкусной, ведь мое тело превратилось в лапшу, мясо и овощи. И пока я смотрела на лицо одной из работниц, склонившейся надо мной, я уже едва могла вспомнить, как была материнской платой.

Примечания

Авторка текста выражает благодарность Анне Энгельхардт, Артему Морозову, Кириллу Савченкову, Валентину Голеву, Дарье Гетмановой, Дарье Юрийчук, Анастасии Дмитриевской и Анастасии Волыновой за помощь при редактуре оригинала и перевода текста. А также Никите Нечаеву за то, что перевод состоялся.

Текст был впервые опубликован на платформе &&&.
Перевод: Владимир Серых.